Неточные совпадения
Статья 402 «Устава» разрешает приамурскому генерал-губернатору «содержать на казенном довольствии тех из сахалинских поселенцев, кои, по признанию местных властей, не имеют к тому
собственных средств».
Генерал Епанчин жил в
собственном своем доме, несколько в стороне от Литейной, к Спасу Преображения.
Затем стал говорить
генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул
собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
—
Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из моей
собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
Но
генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В первое мгновение он не мог даже и слов найти. И наконец только, когда Ипполит расхохотался на ответ Гани и прокричал: «Ну, вот, слышали,
собственный ваш сын тоже говорит, что никакого капитана Еропегова не было», — старик проболтал, совсем сбившись...
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю,
генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же
собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою
собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь“.
Когда давеча
генерал захотел посмотреть, как я пишу, чтоб определить меня к месту, то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил»
собственным почерком игумена Пафнутия.
— Именно, князь, и как прекрасно вы это объясняете, сообразно с
собственным вашим сердцем! — восторженно вскричал
генерал, и, странно, настоящие слезы заблистали в глазах его.
— Как жаль, как жаль, и как нарочно! — с глубочайшим сожалением повторил несколько раз Ардалион Александрович. — Доложите же, мой милый, что
генерал Иволгин и князь Мышкин желали засвидетельствовать
собственное свое уважение и чрезвычайно, чрезвычайно сожалели…
— Да-с, можем сказать, что поистине какую-то бесшабашную пору прожили, — вмешался еще не старый статский
генерал. — Уж и теперь даже вспомнить странно; сам себе не веришь, что
собственными глазами видел. Всюду рвались и везде осрамились.
Незнакомка Белоярцева была дочь одного
генерала, жившего в бельэтаже
собственного дома, на одной из лучших улиц Петербурга. В этом доме знали о Белоярцеве и о его заведении по рассказам одного местного Репетилова, привозившего сюда разные новости и, между прочим, рассказывавшего множество самых невероятных чудес о сожительстве граждан.
Она хвалилась и с торжеством рассказывала, что князь, важный человек,
генерал и ужасно богатый, сам приезжал просить согласия ее барышни, и она, Мавра,
собственными ушами это слышала, и вдруг, теперь, все пошло прахом.
Но и тут следует устроить так, чтобы
генерал ни на минуту не усумнился, что это мысль его
собственная.
Сейчас же
генерал охарактеризовал Анпетова именем «негодяй», и с тех пор это прозвище вошло в воплинской усадьбе в употребление вместо
собственного имени.
— Ну, нет, слуга покорный! надо еще об окончании своего
собственного переселения подумать! — воскликнул
генерал и тут же мысленно присовокупил: — А впрочем, может быть, ничего и не будет.
Куда все это девалось? спрашивал себя
генерал и продолжал молча наблюдать, с каким-то диким наслаждением растравляя
собственные раны.
К этому было прибавлено много посторонних соображений и своих
собственных фантазий, так что около слова «
генерал» выросла настоящая легенда.
В формулярном списке Прозорова
собственной рукой
генерала было прописано несколько таких замечаний, которыми дальнейшая карьера Виталия Кузьмина в каком бы то ни было ведомстве сделалась невозможной.
После этого вступления
генерал очень подробно развил основания своей
собственной системы. «Кульминационный пункт, основная точка, операционный базис» этой системы заключался в виде капиталистического производства, которая должна строго преследоваться как во внутреннем строе, так и во внешней обстановке.
Генерал ехал в следующем экипаже, вместе с Ниной Леонтьевной; за ним летела тройка, имевшая счастье везти самого m-r Чарльза, который теперь ехал в сопровождении
собственного лакея.
Генерал Блинов присутствовал на бале, хотя и не принимал никакого участия в общем веселье, потому что был слишком занят своими
собственными мыслями, которые были взбудоражены мужицкой бумагой.
— Нина, пойми же, ради бога, что я делаю обед не для
собственного удовольствия, — пробовал уговаривать
генерал. — Ведь это официальный прощальный обед, который я обязан дать заводскому обществу…
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от
собственного крика.
Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади, а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски седые, а усы черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
— У своего
генерала сейчас был, — сообщил он мне шепотом, — головомойку мне задал."С чего, говорит, вы взяли распространять слух, что как только француз немца в лоб, так мы сейчас австрияка во фланг?" — А чего"с чего", когда я сам
собственными ушами слышал!
Генерал опять затопал, закричал и кричал долго что-то такое, в чем было немало добрых и жалких слов насчет спокойствия моих родителей и моего
собственного будущего, и затем вдруг, — представьте вы себе мое вящее удивление, — вслед за сими словами непостижимый
генерал вдруг перекрестил меня крестом со лба на грудь, быстро повернулся на каблуках и направился к двери.
— Аttrape! — промолвил Ратмиров с притворным смирением. — Шутки в сторону, у него очень интересное лицо. Такое… сосредоточенное выражение… и вообще осанка… Да. —
Генерал поправил галстух и посмотрел, закинув голову, на
собственные усы. — Он, я полагаю, республиканец, вроде другого вашего приятеля, господина Потугина; вот тоже умник из числа безмолвных.
С каким удивлением он должен был прислушиваться к
собственному голосу, когда говорил извозчику: на Литейную — двугривенный! — к этому голосу, который привык возглашать: к генерал-аншефу такому-то — четвертак!
— Да. Только уж это совсем между нами… Собственно, деньги у нее есть… Свои
собственные, по завещанию матери. Но завещание как-то там обусловлено по настоянию
генерала: деньги дочь получит по его личному распоряжению, или в случае его смерти… или наконец… свинья этакая! — по вступлении в законный брак в России.
Бегушева он застал играющим в шахматы с графом Хвостиковым, который, как и на железной дороге, хотел было удрать, увидав Трахова; но удержался, тем более что
генерал, поздоровавшись или, лучше сказать, расцеловавшись с Бегушевым, поклонился и графу довольно вежливо. Граф, с своей стороны, тоже ответил ему, с сохранением
собственного достоинства, почтительным поклоном.
Получивши надлежащую бумагу к коменданту
генералу Пенхержевскому, я отправился в Киев и остановился уже не на квартире зятя Матвеева, а на Владимирской улице в
собственном его доме.
Когда я пришел в главное казначейство и явился к тамошнему
генералу (на всяком месте есть свой
генерал), то даже этот, по-видимому, нечувствительный человек изумился разнообразию параграфов и статей, которые я сразу предъявил! А что всего важнее, денег потребовалась куча неслыханная, ибо я, в качестве ташкентского гвардейца, кроме
собственных подъемных, порционных и проч., получал еще и другие суммы, потребные преимущественно на заведение цивилизующих средств…
Между тем в зале уже гремела музыка, и бал начинал оживляться; тут было всё, что есть лучшего в Петербурге: два посланника, с их заморскою свитою, составленною из людей, говорящих очень хорошо по-французски (что впрочем вовсе неудивительно) и поэтому возбуждавших глубокое участие в наших красавицах, несколько
генералов и государственных людей, — один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings [синих чулок (англ.)] и некогда грозная гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стеклы двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в ее
собственных глазах; тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов, путешествовавших на свой счет не далее Ревеля и утверждавших резко, что Россия государство совершенно европейское, и что они знают ее вдоль и поперек, потому что бывали несколько раз в Царском Селе и даже в Парголове.
Путаясь и перебивая свои
собственные слова. Мишка начал свой донос, но
генерал побледнел при первом же упоминовении полненькой генеральши.
— Эй ты, чужая ужна, што больно перья-то распустила?.. Мне житья не стало от твоих-то хахалей!.. Штобы и духу ихнего не было, а то прямо пойду к
генералу и паду в ноги: «Расказните, ваше высокопревосходительство, а подобных безобразиев в вашем
собственном доме не могу допустить». Слышала?
Под сердитую руку
генерал лупил Мишку нагайкой из
собственных рук, но это не мешало Мишке управлять
генералом до некоторой степени.
— Если бы я обкрадывал казну, брал взятки, как другие… — отвечал
генерал, продолжая свою
собственную мысль, начатую еще третьего дня. — О, тогда другое бы дело!.. За мной бы все ухаживали, как тогда… Знаешь, что я скажу тебе, Тарас Ермилыч: дурак я был! Все кругом меня брали жареным и вареным, а я верил в их честность. Зато они живут припеваючи на воровские деньги, а я с одной своей пенсией… Дурак, дурак, и еще раз дурак!..
Вывеска была довольно оригинальная: «
Собственный дом 3-й гильдии купца Михайлы Потапыча Ручкина», и
генерал каждый раз прочитывал вслух, точно желал еще сильнее проникнуться презрением к вору Мишке.
Генерал-майор Варнуха. Бил их-с из
собственных рук!.. Сечь не велено… По суду когда еще что будет, а между тем они буянствуют каждый день, только этим самым и усмирял их!
Генерал-майор Варнуха. Точно так, ваше превосходительство!.. Оченно трудно было управляться!.. На
собственной руке даже имею несколько шрамов!.. (Заворачивает рукав мундира и показывает несколько шрамов.)
Полез сперва-наперво на дерево и нарвал
генералам по десятку самых спелых яблоков, а себе взял одно, кислое. Потом покопался в земле — и добыл оттуда картофелю; потом взял два куска дерева, потер их друг об дружку — и извлек огонь. Потом из
собственных волос сделал силок и поймал рябчика. Наконец, развел огонь и напек столько разной провизии, что
генералам пришло даже на мысль: «Не дать ли и тунеядцу частичку?»
Генералы поникли головами. Все, на что бы они ни обратили взоры, — все свидетельствовало об еде.
Собственные их мысли злоумышляли против них, ибо как они ни старались отгонять представления о бифштексах, но представления эти пробивали себе путь насильственным образом.
— Слышал я от одного доктора, что человек может долгое время своими
собственными соками питаться, — начал опять один
генерал.
— Теперь я бы, кажется, свой
собственный сапог съел! — сказал один
генерал.
Бутылка шампанского стояла перед одним
генералом, что принудило его самого налить и Акиму Петровичу, который
собственной своей инициативой за ужином уже не смел распорядиться.
Только что стал было Хвалынцев убеждать их, что он к питерскому
генералу никакого касательства не имеет, что он просто сам по себе и едет по своей
собственной надобности, как вошел новый посетитель — жандарм, во всей своей амуниции.
Педагог сам, своею
собственною персоною, сделался предметом распри между отцом, который его гнал, и сыном, который за него заступался. Победить, конечно, должен был
генерал, но тут замечательно то, что он довел свои гонения на педагога до такого дикого злорадства, что разыскал и противопоставил ему нарочитого супостата. Это и был любопытнейший экземпляр нигилиста тридцатых годов.
Генерал дал ему волю сколько возможно вредить доброму влиянию воспитателя филаретовской заправки.
Исмайлов нашептывал на полковника Копцевичу, когда они с
генералом случались наедине, а потом подступал к полковнику с «ударами» тяжелой научной критики, а полковник прямо, с налету, «все острил» на его счет, и притом, по
собственному сознанию Исмайлова, «острил очень иногда удачно».
— Видел на днях сам,
собственными глазами: в маленьком, тесном зальце, как сельди в бочке, толкутся офицеры, врачи; истомленные сестры спят на своих чемоданах. А в большой, великолепный зал нового вокзала никого не пускают, потому что генерал-квартирмейстер Флуг совершает там свой послеобеденный моцион! Изволите видеть, наместнику понравился новый вокзал, и он поселил в нем свой штаб, и все приезжие жмутся в маленьком, грязном и вонючем старом вокзале!
— Спешат все дополучить награды, которых не успели получить. Как только мир будет ратификован, — конец: командующие армиями теряют право
собственною властью давать ордена… Вы бы посмотрели, что делается, — ни одного теперь
генерала не застанешь дома, все торчат на передовых позициях.
— Это не говорите, пролезли многие в близость, пролезли помимо меня, но я тоже за себя постою, — сказал граф, видимо, скорее отвечая своим
собственным мыслям, чем словам
генерала.